Граждане Рима - Страница 74

— Не нужны мне деньги, — молила женщина. — Вы собирались сказать, что мне делать.

Взяв Уну за запястье, хозяин кабака вложил деньги в ее ладонь.

— Вам надо… не знаю. Перестаньте так стараться понравиться Лавинии. Молитесь Юноне. Вы должны сами решить. Я больше ничего не вижу, простите.

Наконец женщина разочарованно отвернулась, но что-то было не в порядке. Уна почувствовала, как что-то поглаживает ее, неотвратимо забирается за ворот, под юбку…

Кабатчик по-прежнему не отпускал ее запястья.

— Вы немножко переволновались, верно? — сказал он. — Лучше потратьте часть этих денег на апельсиновый сок или что-нибудь еще.

Точно так же, как тогда, когда упали деньги, Уна видела, что случится, но не могла предотвратить это.

Кабатчик был не выше ее, с редкими мягкими волосами, и дружелюбно заглядывал ей в лицо, хотя на самом деле оценивал скрытые платьем груди. И все же его изучающий взгляд был не только похотливым, он словно взвешивал ее на весах, измерял лентой объем талии. Подобное уже иногда случалось с ней на лондонских рынках.

— О, это было бы замечательно, — сказала Уна, одаривая кабатчика яркой полупомешанной улыбкой. — Но я опаздываю.

В отчаянии она подумала, что если скроет, что ей известно, не выдаст своего испуга, то, возможно, заставит мужчину поколебаться, и, возможно, этого будет достаточно.

Ей удалось мягко, с улыбкой освободить запястье, так что у мужчины не было причин задерживать ее, но его сочувственная рука тут же легла ей на плечо:

— Давай, я угощаю. Налью тебе полный пластиковый стаканчик, и пей сколько хочешь. Твой хозяин не будет против, верно? Кстати, где он?

Уна понимала, что лучше согласиться, что она рабыня, убедить кабатчика, что ее действительно ждет хозяин, но тогда как она сможет объяснить, что зарабатывает деньги одна, без всякого присмотра, да еще таким образом?

— Что? — спросила она как прокаркала, хотя старалась, чтобы голос ее звучал одновременно весело и возмущенно. — Вы хотите сказать, мой папа?

— Твой папа? — повторил кабатчик чуть тише, но так же непринужденно, как и раньше.

И Уна поняла, что теперь он окончательно уверился в своих подозрениях, и, что бы она ни сказала, уже не важно, и ей остается только бежать.

Его теплая рука готова была стиснуть ее левое плечо, другой он собирался схватить ее, если она метнется вправо.

— Да, папа, — тихо произнесла Уна и неожиданно рванулась назад, так что кабатчик чуть не упал и его пальцы запоздало сомкнулись в воздухе.

Уна почувствовала, как болезненно торжествующее рыдание свербит у нее в груди, когда мужчина пошатнулся, ненадолго утратив равновесие, с пустыми руками. Но за ней был только кабак, она позволяла ему загнать себя, как овцу. Она оказалась в ловушке, и с площади было не выбраться, кроме как проскочив мимо кабатчика. Уна металась из стороны в сторону, но места было слишком мало; она ринулась вперед, сметая на своем пути столики, так что едва не свалилась на сиденье белого пластикового стула, остальные разлетелись по бетону. Уна закричала от ярости, выпрямилась и стала прорываться, опрокидывая все на своем пути. Худощавый темноволосый юноша лет девятнадцати сидел, прислонившись к стене кабака, и неуверенно наблюдал за происходящим, немного шокированный, немного смущенный. «Почему ты не поможешь мне?» — в отчаянии крикнула ему Уна.

— Все в порядке, Туккий, — прорычал сзади кабатчик, немного задыхаясь, но все еще ласково и увещевающе. Конечно, далеко убежать ей не удалось, рука кабатчика стиснула ее руку так, что хрустнули кости, схватила другую, отбивавшуюся изо всех сил, вытащила ее из-под груды перевернутой мебели, тесно прижала к плотному телу. Уна бросила ему в лицо что-то бессвязное, вроде: «Я тебя убью», — и ударила коленом в промежность, но кабатчик только беззаботно ухмыльнулся и, окончательно скрутив Уну, оторвал ее от земли. Руки ее были намертво прижаты к его груди, тело зажато, как в тисках, и почему, почему, неистовствовала Уна, природа сделала ее такой легкой и слабой? Она даже не причинила ему боли. Ей хотелось, чтобы из каждого ее сустава торчало лезвие ножа, вместо связок была колючая проволока, позвоночник ощетинился гвоздями, чтобы, сжимая ее, он изранился, истек кровью, умер.

Туккий нерешительно кивнул и скрылся.

— Знаешь, у нас тут куча беглых, — влажно шепнул ей на ухо кабатчик, — уж не знаю почему. Вот ты и поможешь нам их выследить.

— Я не рабыня! — попыталась крикнуть Уна, вспыхнув. Она ударила его по коленной чашечке и испытала такое острое удовольствие, оттого что нанесла врагу хотя бы минимальный урон, что даже почти не обратила внимания на то, что он сделал потом — настолько это было ей привычно: вывернул запястье и заломил руку за спину.

— А теперь пошли, милочка, — сказал кабатчик почти с жалостью. — Теперь, если тебя поймают за такие слова, то могут даже казнить — вот будет потеря.

Изнутри кабак был неубедительно расписан белым и синим под прибрежный пейзаж. Где-то играла музыка; младенчески капризное сопрано хищно набрасывалось на придыхания флейт; любовная песня. Машинист с кием примеривался к бильярдному столу, словно собираясь начать игру. Второй, за стойкой, пил подслащенное вино из покрытой белым налетом рюмки, ему прислуживала женщина с пышными волосами, странно выкрашенными в оранжевый с пурпурными полосками цвет, что в целом должно было означать нечто золотисто-коричневое. Они с каким-то безразличным любопытством поглядели на Уну, визжащую и извивающуюся в руках кабатчика. Если понадобится, оба были готовы помочь связать Уне руки изолентой и через маленькую дверь препроводить в заднюю комнату. Они такого уже насмотрелись.