Граждане Рима - Страница 86

Его веселость, если можно так выразиться, внезапно иссякла.

— К тому же я бы никогда не сделал этого, — прошептал он.

— Выходит, любили? — мрачно спросил Клеомен. Варий непроизвольно зарычал и резко напрягся, стараясь порвать свои путы; внезапно ожившее сознание того, что Гемелла мертва, вызвало эту неожиданную вспышку. Центурион словно грубо вторгся куда-то, что-то грубо нарушил. — Видите ли, — продолжал Клеомен, — в это я готов поверить, хотя и не верю всему остальному. Может, вы подумали, что это ради ее же собственного блага, может, решили, что она будет счастлива. Я таких людей встречал. И, смею вас уверить, это не всегда были дураки. Но вот ваши дальнейшие поступки мне непонятны. Какая-то бессмыслица получается, только и всего.

— Тогда ладно, — наконец сказал Варий, тщательно взвешивая каждое слово. — Тогда поймет публика. Ведь будет суд, верно?

— Меня это не волнует, — угрюмо произнес Клеомен.

— А зря, стоило бы поволноваться, — ответил уже успокоившийся Варий. — Пожалуйста. — И добавил: — До свиданья.

Клеомен не проявил никаких признаков того, что собирается уходить, но после того Варий только скучно смотрел на одеяло или на белый потолок и не отвечал на вопросы центуриона, притворившись, что их обоих здесь просто нет.

Наконец сдавшись, Клеомен обернулся в дверях и проворчал:

— Рано или поздно мы выясним, куда вы ездили. Сами знаете, что выясним. В молчанку играть — долго не стерпите.

— Клеомен, — негромко, с расстановкой произнес Варий, по-прежнему не глядя на центуриона. — Нугу подарила Марку госпожа Макария.

На какое-то мгновение Клеомен смутился, затем бросил на Вария грозный взгляд и хлопнул дверью, которая без всякой нужды защелкнулась за ним на замок. Варий подумал, что ему вообще не надо было ничего говорить, — в лучшем случае Клеомен сболтнет кому-нибудь из своих сослуживцев, и только, зато теперь заговорщики узнают, как много Варию о них известно. Он боялся, что Клеомен прав: он не сможет долго продержаться так.

Но он должен был, и ему не следовало позволять себе подобные мысли, что бы его ни ожидало.

Физически ему замечательно быстро становилось лучше. Даже не было нужды сообщать ему на следующее утро, что с ним практически все в порядке. Он все еще чувствовал неясные боли, но сердце, дыхание, глаза снова пришли в норму. Он не понимал, как что-то могло так смертельно болеть, а потом так скоро пройти.

Еще долго он ни с кем не перемолвился ни словом. Как он и ожидал, другие люди в красной форме приходили повидать его, но Клеомен не возвращался. Варий решил не заговаривать даже с дневальными, которые приносили ему еду или время от времени позволяли сойти с койки. Это был очередной пункт его стратегии. Он пытался, как всего лишь за день до этого пытался доехать до Рима, оставаться здесь по возможности недолго. Он думал: если убедить себя, что ты неодушевленный предмет, камень, не владеющий даром видения или речи, то стражников тоже можно заставить поверить в это и отступиться.

Но в то же время он пытался анализировать происходящее, то, что делают сестры, врачи, надзиратели и солдаты, на случай если из этого можно извлечь хоть какую-то пользу. Иногда, правда, ему казалось, что это ловушка, что он может потерпеть полный крах, пытаясь отличить преднамеренные действия от обычной рутины. Так, например, хотя он уже чувствовал себя хорошо, его не спешили переводить из лазарета и не позволяли вставать с койки, не считая походов в ванную. Ему приходилось носить все ту же пропотевшую ночную рубашку, которую ему выдали в самом начале. Он был совершенно уверен, что кое-что из этого делается намеренно, чтобы заставить его почувствовать свою беспомощность, и это знание отчасти помогало ему. Но почему они держат его здесь? Потрепать ему нервы больничными запахами, криками — подходящее место, чтобы нанести человеку психическую травму? Или потому, что новое место еще не готово? Решив ни с кем не разговаривать, он не мог этого спросить.

Пока, вопреки его ожиданиям, не произошло ничего страшного; офицеры-надзиратели били его, иногда душили подушкой. Где Марк Новий, кричали они. Но от их присутствия было только больше шума. Он не отвечал им, пытаясь выработать в себе уверенность, что они тоже неодушевленные предметы, вещи, вдруг пришедшие в неистовое движение; разговора с ними получиться не могло — так град безответно барабанит по земле. Лишь когда они уходили, он позволял себе думать о них как о людях и судить за чрезмерную раздражительность и полное отсутствие воображения. Они могли случаем и убить его, наносили раны, но с каким-то скучным однообразием, которое не мешало притворяться, что его здесь нет.

Затем охранники, с грохотом шагая по металлическому полу, отвели его через госпитальное крыло в тюрьму. Он испытал физическое облегчение от возможности встать и двигаться, но только на мгновение, а затем оно потерялось в страхе, что это, должно быть, начало, начало чего-то куда худшего. Они провели его в обычную, выкрашенную в желтый цвет камеру без окон, с унитазом, и удалились. Варий прошелся по камере — мышцы его наслаждались движением, — думая, что может извлекать хоть какое-то удовольствие из этой минимальной свободы, пока еще возможно, прислушиваясь к звукам в коридоре и ожидая. Никто не вошел, ничего не случилось.

Так продолжалось долго. Свет не выключали, поэтому Варий не знал, сколько прошло дней. Сначала он был абсолютно уверен, что бесконечный свет, тишина и ожидание были рассчитаны на то, чтобы заставить его выболтать кое-как застрявшие в памяти сведения о Хольцарте. Потом он подумал, что про него, вероятно, забыли, но мгновенно заподозрил, что именно этого они и хотят. И все же — что они делали все это время? В один прекрасный день — или прекрасную ночь? — ему пришло в голову, что, возможно, они больше не приходят к нему с расспросами о Марке, потому что знают, что так или иначе найдут его, а пока просто решили убрать Вария с дороги, пока не настанет подходящий момент убить и его тоже.